|
|
|
|
|
из II тома "Философии общего дела" |
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
"Я" и "не-я" с точки зрения философской и человеческой |
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
из III тома "Философии общего дела" |
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
Комментарии |
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
"Я" и "не-я" с точки зрения философской и человеческой
Вместе, нераздельно с чувством, с признанием своего "Я", сыновнего "Я", дается и "другое" или "другие", не чуждые, а родные ему "я" - отеческие. Только со смертью "родных я" начинает нами сознаваться существование неродного, чуждого, враждебного "Не-я", как силы отрицательной, смертоносной. Наоборот, отшедшие "родные я" чувствуются неизбежно, необходимо как причина, как предшествующее нам "великое родное Я", но уже не одинокое, как мое личное "Я", если я отделил бы себя от них, а соединенное с другими, такими же великими "Я", над коими "Не-Я" не имеет силы. Это - бессмертная троица, потому что сын и дочь здесь не отделяются от отца, остаются присно-сынами и присно-дщерями, словом и духом.
Суждения и Шеллинга, и его противника Якоби суть суждения блудных сынов, отделившихся от отцов; они не знают разницы между "другими", "родными Я" и чужими "Не-Я", воплощениями слепой, смертоносной силы, потому что для них вне себя все есть "Не-Я", то есть все стало чужим и нет уже ничего родного. Это - философия не сынов, а граждан, стоящих на страже друг против друга, на военном, а не на братском положении находящихся.
Нужно именно вторично родиться, нужно пожить, но не перерасти, не пережить состояние чистой детственности, чтобы понять глубокое различие "Другого, то есть родного "Я"" от "чуждого Не-Я", чтобы стать истинным поклонником Пресвятой Троицы. "Другое Я", если оно приемлется как родное нам, не ограничивает, а расширяет наше бытие, тогда как "Не-я" полагает границы нашему "я", стесняет и вытесняет его, "Я" (личное), соединенное любовью с "другими, своими я", составляет царство жизни, союз сынов человеческих; "Я", обособившееся от "своих" (других, но родных), отчуждившееся и противопоставленные ему, чуждые ему и друг другу "Не-Я" - это область смерти. Она-то теперь и господствует.
Только исполнение заповеди "будьте как дети!" и может создать учение, в котором мысль и чувство взаимно неотделимы. Наоборот, неисполнение этой заповеди привело, как наказание, к такому состоянию, о коем говорит Толстой: "мне казалось, что, помимо меня, никого и ничего нет"76. "Я" философской терминологии есть лишь замена "сына умерших отцов", то есть замена родственности и смертности: первой - словами "человек и человечность", а второй - отвлеченными и неопределенными понятиями "конечный, ограниченный, временный и т. п.". Этим подменом, этим подлогом вымышленного на место действительного и создается разрыв между философией чистого мышления и философией чувства и между философией и религией, несущий гибель для обеих сторон, но гибель неизбежную при забвении заповеди: "что Бог сочетал, того человек да не разлучит!"77
|